Новые крылья - Страница 48

4 августа 1910 года (среда)

Утром Анна постучалась ко мне нашим условным стуком.

– Отец приходил ко мне вчера вечером.

– Как?! Неужели он выследил нас, когда менялись?

– Нет. Он хотел говорить с тобой. Стучал и звал тебя. Я не ответила и не открыла, мне было неловко, как бы я объяснялась? Он, наверное, подумал, что ты спишь, и ушел.

Вот так обернулся мой маневр. И смех и грех. Я наскоро привел себя в порядок и пошел к отцу, узнать, чего он хотел от меня вчера. У Пэр-сури ничего нового, он задает вопросы про дядю моего, про Вольтера, а разговор неизменно начинает и кончает фразой «Я еще ничего не решил». Ну, посмотрим, сколько он будет держать такую тактику, и чем она закончится. Осматривали Берлин, были в музее, катались в лодке по Шпрее. Спать отправились каждый в свою комнату, но условного стука не отменили. И правильно сделали. Поздно вечером, я уже готовился лечь, месье Сотэн прислал за мной. Разумеется, это его «я ничего еще не решил» – только присказка. Надо думать, у него давно уж все решено по существу, но, конечно, должен он был присмотреться ко мне и уточнить детали. Пэр-сури держался со мной вежливо, не заносился, но был откровенен. Я беден и без блестящих перспектив, он богат, но дочь его в трудном положении, наш брак станет сделкой честной и справедливой. С тем он меня отпустил, пожав мне руку и оставив обсуждение подробностей до завтра. Счастливый и растроганный я побежал к Анне, постучал по-нашему и сообщил о согласии отца. Было лестно и неожиданно видеть, как бурно она выражает свою радость. Я скорее предполагал что-то вроде успокоенного вздоха или благодарного пожатия рук или сдержанных объятий – ничего подобного. Она смеялась и прыгала и я вслед за ней тоже, мы обнимались, целовались, и Анна даже повизгивала от счастья.

5 августа 1910 года (четверг)

На семейном совете за завтраком было решено всем вместе ехать теперь в Петербург. Там отец сам все устроит с венчанием и свадьбой. Повидаем моих. Затем он предложил нам провести медовый месяц в Италии или еще где-нибудь, где пожелаем. Туда приедет к нам мать Анны. Потом мы можем поселиться в Париже или в обожаемом мной Берлине, или в Петербурге, где угодно. Словом, отец не хочет нашего прибытия в Лион раньше, чем через год-полтора, когда родится ребенок и общество потеряет счет времени, и его репутации уже ничто не будет угрожать, а все будет выглядеть вполне убедительно и пристойно: вот приехала его дочь из-за границы с мужем и с семьей. Знакомым будет сказано, что я его дальний родственник. Когда же все войдет в обычную колею, если я захочу войти в семейное дело, он не будет мне препятствовать, если нет – мы с Анной получим всё, что нам причитается. Что за чудо наш папаша Пэр-сури! А я-то мнил его бессердечным чудовищем. В честь помолвки был праздничный обед в ресторане с видом на чудесное озеро Ванзее. Шутки, смех, объятия, поцелуи. Все довольны и счастливы.

6 августа 1910 года (пятница)

Писали письма. Я – А.Г., мы вместе с Анной – ее тетушкам. И еще Анна написала в Лион своей матери, а я добавил несколько строк с ее поправками. Потом еще я написал своим в Петербург и заставил теперь уже Анну несколько слов добавить. Она по-русски пишет еще хуже, чем я по-фр. На все эти писания полдня ушло. Обедали, гуляли, катались вдвоем. Отец куда-то по своим делам отправился. Говорили о нем. Анна рассказала историю, которая уже отчасти была мне известна от Вольтера. О том, что ее дедушка со стороны матери, известный в Лионе, уважаемый человек, владелец самого крупного банка в городе, был против брака своей дочери с молодым клерком. Отца привезли из России в 12 лет, он учился в Лионе и в 17 лет поступил в банк. Сначала дедушка благоволил ему, не имея сына, он любил учить своих юных подчиненных и опекать их. Приглашал молодого человека к себе домой обедать, ужинать и на праздники. Когда взаимная приязнь дочери и служащего открылась, был скандал, и Сухотина чуть не выгнали из банка. Но его невесте как-то удалось умолить отца и тот, на удивление всем, согласился их сочетать. Пэр-сури не любит вспоминать эту историю, никогда ни с кем о ней не говорит, страшно дуется, если кто-то из знакомых на нее намекает. Но Анна считает, что наша женитьба – это своего рода возврат долга ее умершему дедушке. Моя невеста весела и здорова. Примирение с отцом ее осчастливило. А я, хоть и не ссорился с ним, тоже чувствую себя помирившимся. Мы счастливы. Берлин великолепен.

7 августа 1910 года (суббота)

Как они любят друг друга! Как рады тому, что все у них наладилось. По их улыбкам, взглядам и касаниям можно подумать, что это они новобрачные. Ходили втроем по музею, и временами я чувствовал себя лишним. Но я не ревную – ни-ни, удивляюсь только, как могли быть разрушены такие отношения и радуюсь своей причастности к их восстановлению. Со мной месье Сотэн держится очень вежливо, довольно прохладно. Однако в минуты особенной нежности к дочери, и мне перепадает дружеский взгляд и теплая улыбка, а, изредка, даже осторожное похлопывание по спине. Мне удивительно и странно, и любопытно. Отцовское чувство непостижимо для меня. Неужели и я когда-то его испытаю, чувство отца к взрослому уже человеку, сыну или дочери. Сейчас в той части, души моей, где должно быть это чувство – совершенно пустое место, не могу себе представить его, ровно так же, как и чувство материнское, которое уж точно мне не испытать никогда, и которое очень скоро узнает Анна. Дела свои здесь в Берлине отец почти кончил. Я в них не вмешиваюсь, думал, было, предложить ему помощь, но не захотел оставлять Анну одну. Снимались на память, мы с Анной, она с отцом и все втроем.