Новые крылья - Страница 36

14 июня 1910 года (понедельник)

Ходили с Мишей сниматься вместе на память. Потом он поехал к Петрову, а я, пришел домой и снова, совершив то же преступление, заглянул к нему в дневник. Что я испытал? Потрясение? Разочарование? Обиду? Нет. Ничего. Я, может быть, даже ожидал увидеть что-то подобное. Изменилось мое чувство к нему? Нет. Получил ли я право уехать спокойно без угрызений совести? Нет, нет и нет. Всё осталось по-прежнему. Есть другой. Но Миша для меня все тот же. И я почти не изменился, узнав. Почти не изменился. Это «почти», все же, значит перемену во мне, а, следовательно, и он для меня не может оставаться прежним, к чему себя обманывать. Смятенье чувств, опустошение, недоуменье. Вышел на улицу, ходил без цели очень долго, стараясь заблудиться, но ноги сами собой в знакомые места заворачивали. Вот лошадь, существо невинное, с нее на мостовую яблоки падают, а она идет себе дальше, оставляя их на дороге со спокойной совестью. Разве стыдится она, что после нее нечисто стало, или что кто-то видел, как она эти яблоки свои роняла? Разве задумывается, что нужно бы отойти в сторону и там облегчиться, без посторонних глаз и чтоб не запачкать ничего? Она просто продолжает бежать, походя, совершая свое нечистое дело и при том оставаясь невинной, такой невинной, что упрекнувшего ее, пожалуй, сочтут сумасшедшим. Может, и я сошел с ума немного. Вот и люди бывают, как эта лошадь. Не задумываясь, они как лошадиные яблоки оставляют за собой измены, ложь, двойную жизнь и ничто к ним не пристает, сохраняя их чистыми, совершенно невинными. Да полно, что я? В их исполнении измена не зовется изменой, а ложь ложью, все это имеет другое названье, так же, как я лошадиное г. сейчас яблоками назвал, или, может быть, вовсе никак не называется, лошадь же не называет свои дорожные остатки. Все натурально. Хотел бродить дотемна и явиться поздно, но как назло время медленно тянулось, ходить просто так надоело, и все еще было светло. Зашел к Вольтеру. У него чуть не расплакался. Разве я не понимаю, поэту нужно вдохновение, постоянное ощущение романтической влюбленности, желание обладать недоступным. А я что? Скучный зануда, к тому же давно завоеванный.

Пришел поздно, как и хотел. М. дома. Сам заговорил со мной о сборах и дорожных покупках. Я предложил ему поговорить с Вольтером, о том, чтобы ехать вместе, но он ответил, что у них совсем не те отношения, что он не может напрашиваться, вот если бы Аполлон сам позвал, он бы еще подумал. А если я попрошу Вольтера, будет еще хуже, это выйдет, так как будто я за него напрашиваюсь.

15 июня 1910 года (вторник)

Ходили с М. по магазинам. Потом зашли к художникам. У С. ошеломляющие новости о Мышонке. Вся семья потрясена невероятным событием: Алеша сбежал предположительно на Кавказ с каким-то своим знакомым офицером. Ищут, пока безрезультатно. Теперь уж, несомненно, Демианов был прав, я проиграл пари. Вот так мальчик! То-то я смотрю, давно от него ничего не было. Впрочем, если всерьез задуматься, все это ужасно и может стать непоправимо. Тот человек, кто он? Как не испугался увезти почти ребенка? Что это? Любовь? Преступление? Болезнь? Пересудов и споров нам с Мишей на целый день хватило и осталось еще, так что, собственные огорчения на время остались без внимания.

16 июня 1910 года (среда)

В последний раз навестил своих. Мама плачет. Таня немного надута, но изо всех сил делает вид, что держится как обычно. Ольга уже успела у них побывать. В августе они переберутся к ней на квартиру. Все же, страшновато их оставлять. Ходили на реку. Я, сидя на берегу, вдруг, как очнулся: что я здесь делаю? Душа моя давно уже уехала и издалека удивляется, где это задержалось тело? Страхи, сомнения – как глупо. Разве я могу здесь оставаться? Теперь, даже если Вольтер, вдруг, передумает, уеду все равно.

17 июня 1910 года (четверг)

Прощальный ужин у Вольтера. Всё как прежде. Много гостей, много еды и вина. Дым, шум, гам, пьяная неразбериха, милый сердцу содом. Как прежде, как до болезни. Кажется, так давно было все, что до болезни. Здоровый веселый Аполлон и поездка в Москву. Словно год прошел, а не месяц. И вот все возвращается на свое место. Я, как Иван Царевич, сбежавший с царского пира, чтобы сжечь лягушачью кожу, под шумок уехал домой. Не сразу, почти уже отчаявшись, и готовый остаться ни с чем, все же, нашел что искал. Положил на самое дно чемодана, под белье и сорочки, уничтожил следы беспорядка, прямо скажем, не очень тщательно, так как был порядочно пьян, да трезвый, вероятно и не решился бы на подобную вылазку, и уехал снова праздновать прощанье. А о том, что сделал, не знать, не думать, не вспоминать до поры. Будет еще время и раскаяться и поразмыслить и все оценить.

18 июня 1910 года (пятница)

Миша не надут, даже весел. Помогал собираться. Неужели ему безразлично, что расстаемся? Ни упреков, ни сцен, ни жалоб. Так это на него не похоже. Приходили за багажом. Потом я пошел к Правосудову проститься, а он не знаю куда, не хочу знать. Что было бы между нами, останься я еще хоть на месяц? Зачем об этом думать? Правосудов поил чаем. Он тоже собирается уезжать, как закончат с Кошкой. Но не говорит куда, интригует. На прощание обнялись. Он сказал, что жалеет, что мы так недолго были знакомы. Я набрался смелости и поцеловал его в губы.

Заглянул к А.Г., но сам он спал, а вокруг такая была суматоха со сборами, что я решил не мешаться. М застал дома. Все-таки я несправедлив к нему. Конечно, он переживает и глаза красные. Бедный, милый. Снова сделалось жалко его до боли в сердце.

Милей и дороже мне нет никого.

Имя твое на губах постоянно.