Новые крылья - Страница 43

Анны за завтраком не было. Тетки ее явились, имея вид озабоченный, даже испуганный. Расспросить их не успел, т.к. они сразу же умчались, по всей видимости, к ней. Я вызнал, где ее комната, пошел, постучался. Открыла m-lle Клер. И, вопреки ожиданиям, впустила меня без звука. Войдя, увидел Анну, лежащую на постели одетой. Лицо бледное, тени под глазами, но улыбнулась и сказала, что рада мне. Я пожал ей руку. Тетушки расселись возле кровати, затараторили принужденно весело. Я сказал им, что, может быть, разговоры утомляют Анну, но все они втроем уверили меня, что ей сейчас необходимо развлечься. Принесли завтрак. Анна при нас поела немного и выпила кофе. Щеки у нее порозовели и заблестели глаза. Скоро она заявила, что чувствует себя прекрасно и может уже встать. Тетки, как ни странно, не возражали. Я ушел к Вольтеру. А.Г. объявил, что вся компания едет купаться куда-то за реку. Я растерялся, не знал, ехать мне с ними, остаться с Анной или позвать ее тоже. В конце концов, не позвал и уехал, о чем потом жалел. Т.е. жалел не о поездке, а о том, что не позвал Анну. Купались чудесно. Еле-еле успели к ужину.

Поздно вечером, почти ночью, А.Г. прислал за мной. Я был уже раздет. Обычно, Вольтер если и нуждается в ком-то в такое время, то не во мне. Оделся, пошел. Кики перегрелась на солнце, маркиз что-то не в духе, В. один, несчастный. До утра проговорили с ним откровенно. О себе и своих новых друзьях он все понимает прекрасно. Так что нотации мои и Груббера для него бесполезны. Ну и хорошо, что я сыграл тогда перед доктором дурачка, а то бы он сделал меня союзником в бессмысленной, ненужной борьбе против Вольтеровских фаворитов. Бог с ними. Не обошлось и без моих собственных излияний. Я, чуть не плача, говорил о разлуке с Демиановым, о том, как неловко чувствую себя здесь за границей, и, в конце концов, попросил отправить меня домой. Неожиданно В. не стал со мной спорить, а сказал, чтобы я еще хорошенько обдумал все, и, если приму окончательное решение, тут же ему сказал. И как только захочу, сразу смогу уехать. Мне это было неприятно. Я почему-то был уверен, что он станет уговаривать меня, увещевать, просить остаться с ним. Но тогда бы я, наверное, упрямился, а тут мне, вроде бы и расхотелось даже уезжать. Может, А.Г. это нарочно так сделал? Про Анну тоже говорили. Интересно, что А.Г., который, казалось бы, занят своими делами и в ее сторону почти не смотрит, знает больше меня, уже считавшего себя ее другом. Сообщил мне, что отец ее, довольно крупный банкир, что дело перешло к нему от покойного тестя, тот подобного брака для дочери не желал, но, все же, зятя принял и приобщил. Я изумился таким познаниям. А.Г, посмеялся только. Над моим рассказом о ее утреннем недомогании он тоже позабавился. Говорит: «Ну это болезнь известная». Я говорю: «Чем известная? У вас то же бывает?» А он как давай хохотать, прямо до слез: «Нет, такое обыкновенно только с женщинами случается». И рукою свой огромный живот погладил.

– Что вы! Она же не замужем.

– Ну, что ж, бывает и с незамужними.

Я почему-то был неприятно поражен таким его предположением. И положительно решил для себя, что Вольтер ошибся.

13 июля 1910 года (вторник)

Проснулся поздно. Лежал, обдумывал вчерашнее. Вышел только к обеду. Наши, то есть, Вольтер со своими, уже куда-то уехали. Гуляли с Анной. После бессонной ночи и позднего пробуждения голова немного тяжелая и всё вокруг – дорожки, деревья, и солнце и пение птиц, как будто не прямо на меня действует, а словно через невидимый вязкий слой фантастической материи. Я всё смотрел на Анну. Вглядывался в ее лицо, опять видя в нем только московского мальчика, смотрел на тонкие руки и гибкую девичью талию, несомненно, В. придумал про нее глупости, у нее не может быть ничего подобного. Ходили долго, потом уселись прямо на траву. Я снова много говорил о Демианове. Когда я с Анной, начинаю о нем – не могу остановиться. Кругом солнце и мягкая трава, птички щебечут, цветы, бабочки, кузнечики, а я всё: «Миша, Миша, Миша». Вдруг она посмотрела пристально, и, серьезно так, сказала: «Саша, но это же не любовь! Это не может быть любовью». Я, сначала, страшно на нее разозлился: как она смеет рассуждать, не понимая! Потом говорил долго и сбивчиво, что именно это и есть любовь, что только такою она может быть… получилось путано, вяло, неубедительно. Когда уже сжился с мыслью, и она в тебя проросла, гораздо труднее высказать ее другому. То ли дело, когда додумался только что, и сам еще хорошенько всего не понял, и объясняешь, разбирая, и тут же новые являются озарения. Тогда выходит вдохновенно, ясно, бесспорно. Не сумев объяснить, как нужно, я снова разозлился и прямо ей заявил: «Глупо! Ты ничего не смыслишь в этом и не смеешь судить!» И отвернулся. Она не отвечала, сидели молча. Когда мне показалось, что я уже довольно долго сижу отвернувшись, да и вообще, пора вставать с травы и идти дальше, я обнаружил, что рядом со мной никого нет. Анна ушла. Когда она ушла? И как я не заметил? Хотел, было, побежать догнать, но ее нигде не было видно. Господи! И за что я на нее набросился? Ругал себя последними словами, и до ужина на душе было скверно, нечисто. Наши (А.Г.) к ужину не явились, говорят, уехали во Франкфурт. Я уселся за стол раньше всех и с замиранием сердца ждал, придет ли Анна. Пришла. Улыбнулась мне, как ни в чем не бывало. Я спросил по-русски: «Вы не сердитесь на меня?» – «Нисколько». Но после ужина ушла так быстро, что переговорить с ней не успел. Голова у меня была все еще тяжелая, и я решил лечь пораньше. Но, заснув в 9, в 11 уже окончательно проснулся, встал и не находил себе места. Прошелся, посмотрел – нет никого. Сделалось немного обидно, что меня не взяли. Неужели из-за разговоров об отъезде В. меня уже списал? Ходил-ходил, в конце концов, спустился по лестнице, прошел по темному коридору и постучал к Анне. Она спросила кто там. Я назвался, открыла почти мгновенно, как будто ждала. Я стал бормотать извинения, оправдываться. Она сказала: «Не нужно, Саша, вы правы. Я не могу судить о любви, я ничего, совершенно ничего в ней не понимаю». Закрыла лицо руками и заплакала. Мне не хотелось расспрашивать. Ясно и так – с ней какое-то несчастье. Но, я попал в положение, в котором нельзя было не спросить. Заплаканное личико открылось мне. Даже в слезах – Мышонок, бедный, маленький мышонок. Ее обманули, предали, обесчестили, оболгали. Горькая чужая правда излилась на меня вопреки моему желанию. Казалось, этот поток признаний, обид, разочарований, упреков ни чем не остановить. Но нет, бурное излияние длилось не более минуты. Потом сидели молча. Я не знал, что сказать. Она попросила открыть окно. Я спросил: «Хотите, пойдем прогуляться?» – «Сейчас?» – «Да, сейчас».