Новые крылья - Страница 41

4 июля 1910 года (воскресенье)

От Демианова письмо. Наконец-то! Простое, милое, веселое. Мне стало стыдно за свое, с подозрениями и упреками. Денег у него опять нет, и он был вынужден, все же, перебраться на дачу. Часто видит моих. Все здоровы. Прислал мне стихи. Чудесные!

Один здешний доктор, Груббер, немного говорит по-русски. Видимо, желудки наших соотечественников его особая специальность. Он заходит осматривать А.Г. каждый день. Меня почти не замечает, впрочем, всегда здоровается очень вежливо. В этот раз я шел к Вольтеру перед завтраком, а он от него выходил. Раскланявшись, как обычно, я собирался уже пройти мимо, но он удержал меня за локоть и отвел в сторону.

– Вы, Александр…

– Макарович. – Он кивнул и старательно выговорил, грассируя по-немецки, – Александр Макарович. Я хотел просить вас о помощи.

– Чем могу?

– Вы имеете влияние на господина Вольтера, в связи с тем, я хотел просить вас помочь мне.

Не знаю, зачем я поспешил разуверить его. Мол, какое там влияние, вряд ли я могу на кого-то влиять, тем более на Вольтера. Скорее уж, это он на меня влияет. А что касается лечения, тут меня и уговаривать не нужно, сам я все прекрасно понимаю и все мы, близкие, на стороне врачей и без особого приглашения непрестанно увещеваем его вести себя хорошо. Он сказал, что имел в виду несколько другое, но теперь ему некогда и отложил разговор. Эта сцена озадачила и расстроила меня. Я видел, что Груббер ушел разочарованный и понимал, что разговор наш не отложен, а прекращен окончательно. Он-то думал, я своенравный фаворит, способный манипулировать своим патроном, а я существо целиком зависимое и подчиненное. Разумеется, интерес ко мне был тут же утрачен. Кажется, я повел себя ужасно глупо. Несомненно, такую иллюзию относительно меня питают здесь многие. Должен был я поддержать ее в Груббере? Хотя бы даже для того, чтобы как следует понять, чего он хотел, только ли того, чтобы Аполлон режим соблюдал? Теперь, захоти я вернуть его конфиянс, это мне больших усилий будет стоить. Вечером ходили всей компанией слушать музыку. Концерт был чудесный, Венский оркестр играл Моцарта, Глюка, Берлиоза. Тихая, сладкая печаль на меня нашла.

5 июля 1910 года (понедельник)

Смог ли бы я стать тем, за кого меня Груббер принял? Вот если бы задался целью нарочно этого добиться? Влиять на Вольтера, заставить его мне потакать, капризничать и ставить условия. Пожалуй, для этого нужно перестать быть собой и сделаться кем-то совершенно другим. А я что такое? И где мое место, и каково мое качество? Я захандрил. Собраться и уехать домой, к Демианову. Заняться там делами, «Кошкой», например, что же это, мы уехали, а новый театр без присмотра, так погибнет все дело, не начавшись толком. Пустое, пустое. И театр без меня обойдется и Демианов. Совсем я потерялся. Среди чужих людей, чужих речей, в чужих стенах, я сам себе чужим делаюсь и уже не знаю на каком я свете. Милый Миша, спаси меня! Взялся за дневник. Как хорошо и просто. Где-то был бы я теперь, если б не встретил Демианова?

У Вольтера, кажется, роман с M-lle Кики. Она молодая, очень хорошенькая, маркиз от нее без памяти, и Ап.Григ. наш туда же. Вот тоже напасть.

6 июля 1910 года (вторник)

Что было бы, будь мы сейчас вместе? Ссоры, обиды, раздражение, упреки. Возможно. Даже наверное. Но я далеко, и нежность меня переполняет. Милый, бесценный мой Демианов! Целую имя твое, мой дорогой учитель, единственный друг. Чтение дневника меня успокаивает, приводит отчасти в чувства. Среди иноязычной какофонии и в неприкаянности моей, он как островок, уютный и тихий, милое пристанище. В седьмом году, был рядом с ним некто вроде меня. Впрочем, не так уж похож, разве, возрастом немного, да и то старше. И не так податлив. Я податливость не телесную разумею. Что касается телесного, только то меж ними и было. И Миша был недоволен, ему было мало одного лишь красивого тела. Так что, нет, не похож тот на меня. Но он недолго и задержался. А я? Если кончено всё меж нами, выходит, и того меньше. Когда-то я увижу его снова? Как-то встретимся? Письмо от Ольги. То, что она пишет, для меня не новости, я их знаю от Тани и от Миши. Но все равно приятно, что Ольга написала мне отдельно от Вольтера и выполнила все свои обещания. Так я ей обязан, аж неловко делается. Прислала свою карточку. Очень она хороша. На карточке красивее даже, чем в жизни. Я и по ней скучаю. Но не по Петербургу. Их бы с Мишей сюда, и ничего больше не нужно. А.Г. грезит Италией, но врачи его не отпустят, по крайней мере, еще недели три. Впрочем, если он захочет уехать, разве ему помешают? Покамест, его здесь кое-кто держит. К маркизу он, что ли, подбирается через эту глупую кокотку? Ну, пусть. Его дело. Лишь бы был здоров и не скучал.

7 июля 1910 года (среда)

Явилась пётиньесса моих Беляночек. При первом взгляде на нее, меня точно громом ударило. Ее лицо – точная копия московского Алеши. Не то, что напоминает его или есть меж ними сходство, а просто то же самое лицо. Поразительно! Откуда у этой женщины лицо того мальчика? Нас представили друг другу по-французски, и по-французски же завелась беседа, приличная в таких случаях, ничего не значащая. Вдруг она, прервавшись на полуслове, обращается ко мне на чистейшем русском языке: «Что с вами? Почему вы так смотрите?» Я извинился, спросил, нет ли у нее родственников Супуновых или Арсеньевых. Она сказала, что не знает никого из русских родственников, кроме отца, что всю жизнь прожила в Лионе, почти не выезжая. Попросила на досуге рассказать о Петербурге. Я обещал. Все никак не мог перестать пожирать ее глазами. Лицо Мышонка. И нет в ней или ее лице ни капли мужественности, оно вполне к ней идет и хорошо смотрится с платьем и тонкими руками. Да и в Алеше не было женственности, только детскость. С ума можно сойти! Сколько раз, смотря в театре «Двенадцатую ночь», или что-нибудь подобное, я возмущался нелепости, неправдоподобию сюжета. Не может женщина так быть похожа на мужчину, чтобы их приняли за одного человека, даже если она его сестра. И актрисы на сцене служили твердым тому доказательством. А вот, жизнь со мной сыграла спектакль, убедив, что в ней может быть что угодно, даже то, чего представить себе нельзя. Невозможное, невообразимое явилось мне, как ни в чем не бывало. Впрочем, если не думать о лице Мышонка, то она очень, очень приятная особа. Тетушки зовут ее Аннет, но я стал называть Анной, и ей это приятно – так отец называет. Милая, добрая девушка, с легким характером, без жеманства и экзальтаций, которые мне в Кики отвратительны. Вопреки ожиданиям, ее приезд моих пожилых подруг не утешил, а, напротив, они больше еще расстроены. Не привезла она им успокоения, стало быть. Однако вид она имеет вполне здоровый, усадили ее, к моему удовольствию, за наш стол. А m-lles Клер и Бланш продолжают интриговать и убиваться. Бог знает, что у них там за фантазии. Но теперь я уж ничему не удивлюсь. Всё может быть. Написал Демианову, о том, что встретил здесь женщину, наполовину француженку, лицо которой нельзя отличить от лица нашего московского Мышонка. На бумаге получилась забавная, веселая история, а мне не до смеха, я потрясен.